Рассказ снят с конкурса. (Нарушены условия уникальности)

– Лен, ты вот все смотришь на меня. Удивляешься! Как же ты так? – Катька, моя подруга детства, только, что призналась, что стала проституткой.

Мы сидели в моей съемной квартире, на Профсоюзной, рядом с метро. Не в дурацком угловом доме с аркой, выстроенном так будто советский архитектор только выучился играть в кубики и составлял простейшие комбинации из девятиэтажек, а чуть дальше, ближе к огромному институту РАН похожему на гигантский  обогреватель.

Маленькая квартирка была переделана в студию и кровать оказалась рядом с кухонным столом.

Морозы то наступали, полируя мелкие лужи на асфальте до блеска, то отступали, оставляя сырые туманы. Дни были мучительно коротки.

Катька, высокая, с прямой спиной, стояла, пристально глядя в окно, словно пыталась разглядеть кого-то в сером потоке людей.

– А вот так, бл…ть! – Она вдруг завелась, повысила голос, развела руки в стороны и вновь сплела на груди. Наверное, восприняла моё долгое молчание как осуждение. – Надоела мне вся это мужичья халява. Будто член это главный подарок,  которым одаривают. А ты потом плыви как дерьмо по реке. Хорош! Теперь все четко! Час столько, минет столько, в жопу столько. Жестко. Могу выслушать сопливые страдания, но оплата как за секс.

Я подумала о том, что сейчас тоже слушаю «сопливые страдания».

В детстве мы с Катькой наряжали купленную на собранные деньги Барби в свадебный наряд, сделанный из куска отрезанной белой занавески. Кукла была общая и не должна была ночевать ни у кого дома, а только в тайных, нейтральных местах; в водосточной трубе, чердаке или под крышей соседского гаража. Теперь что-то подобное стало и с нами, покинув родной маленький город, меняя квартиры и города, добрались до Москвы.

–  Нет, ну как по твоему? Мать с Машкой осталась. Деньги надо. Машка уже во втором классе. Там всем плати и всем дай, проститутки еще те.

– Ты про школу?

– Да! Я вот тебе говорю, про свои дела, знаю – не сдашь, молчать тошно. Живу как в зазеркалье. Людей стремаюсь, как бы на улице не столкнуться. Тут, в Москве, легче. Москва всех проглотит и переварит. Это не то, что в нашем Мухосранске, где каждый пальцем ткнуть норовит.

Катька считалась красивой; крупный рот с ясным рисунком губ, взгляд дерзкий, вызывающий. Волосы русые, длинные, чуть опаленные на концах.

Она говорила таким резким тоном, что казалось, хочет упредить все  возражения – «решение окончательное и обжалованию не подлежит».

Её наносная убежденность зашла так далеко, что я стала казаться себе отсталой дурой, застрявшей  в офисе и изредка живущей с мужчинами скорее из милости. Все кто хотел изменить свою судьбу давно стали проститутками, а я вот кутаюсь пустыми надеждами.

– Чего ждешь, Ленка! Чуда. Принца? Он там остался, за гаражом у нашего дома, все казалось оттудова выйдет с каретой вместе. Не будет его! Будет тоскливая хрень и вечные кредиты.

– А у тебя радости то много? – Я сказала это, чтобы хоть как-то оградить ту жизнь, в которой существовала, хотя и понимала, что защищать особенно нечего.

Электрический чайник бурлил и все никак не мог выключиться, напряженно ждала заветного щелчка. Наконец – щелк!

– Ну, кака, бл..ть, радость! Ох..еть какая! Подставлять пи..ду каждой неизвестной роже, проверяй, не слишком ли много прыщей у него на х…ю, не занесет ли заразу! Да и у кого эта радость есть то? – Добавила она, вдруг поникнув.

Я молчала, возразить было нечего, молчала и Катька, хмурясь, глядела в окно. Мне нравилась её злость, она придавала ей собранность летчика пикирующего самолета.

Обе мы боялись заглядывать далеко,  планировать жизнь, где может уже и нас самих не будет, только пустые намерения без «материальных носителей».

– Давай пить чай, Кать. – Я полезла за темно синими праздничными чашками. Достала конфеты, наполненные нежным шоколадным кремом, растекавшимся во рту горьковатой сладостью.

– Ты знаешь, сейчас даже удобнее, при короновирусе, когда надо носить эту херню. – Она показала мне смятую голубую тряпочку медицинской маски. – Никто не узнает тебя.

Я засмеялась, Катька подхватила.